Продолжение.

[Savva]

Эмпирическая социология зависит от финансового капитала гораздо больше, чем социологи-теоретики старого типа, живущие на свое профессорское жалованье и литературные гонорары. Чтобы проводить крупные эмпирические исследования, необходимы специальные исследовательские центры и большие ассигнования. Эти средства может дать только правительство или крупная корпорация. Социолог, таким образом, попадает в непосредственную зависимость от капиталиста или бюрократического аппарата. Он работает уже не на «публику», а на «заказчика», «клиента». Но правящим кругам США социология нужна лишь как источник «деловой информации» об отдельных процессах жизни, информации, которую можно использовать для решения насущных практических задач данной фирмы или организации. В результате появляется новый тип социолога, который действительно сильно напоминает «социального техника». Социолог-эксперт принципиально отказывается от постановки общих вопросов мировоззрения, ограничивая свою задачу исследованием и, по возможности, решением специальных проблем. Сюда относятся многие серьезные исследования - как прикладные, так и теоретические, касающиеся проблем управления, теории организации, массовых коммуникаций, групповой динамики и т. д.



http://www.scepsis.ru/library/id_1199.htmlвообще, отличный сайт



Возникновение прикладной социологии (и сама возможность практического применения социологических исследований), несомненно, свидетельствует о прогрессе науки. Было бы глупо отрицать это лишь потому, что результаты этих исследований служат буржуазии. Но это сталкивает ученых с новыми для них моральными проблемами. Прикладные исследования предполагают обязательное сотрудничество ученого с заказчиком. Но совпадают ли их цели?



По мнению одних авторов, они должны совпадать. «Прикладное исследование и консультации всегда определяются целями клиента,- пишет Ганс Зеттерберг.- Если социолог не разделяет этих целей, ему лучше сразу отказаться от работы» [20].



Руководитель одной крупной компании так сформулировал свои требования к ученым:



«Во-первых, готовность принять положение, что бизнесмен выполняет в обществе полезную функцию и что его методы могут быть необходимы для осуществления этой функции...



Во-вторых, готовность принять культуру и порядки бизнеса как необходимые и желательные...



В-третьих, готовность извлекать личное удовлетворение из своего членства в команде-победительнице, даже из анонимного членства.



В-четвертых, готовность н способность применять известные ему принципы хороших человеческих отношений» [21].



Но такая установка, как справедливо замечает американский исследователь Лорен Бариц, интеллектуально порабощает ученого. Индустриальные психологи и социологи - несомненно, ученые. Они открывают новые факты, формулируют определенные закономерности и помогают решению практических проблем. Они. как правило, добросовестно, честно и скрупулезно проверяют свои гипотезы и выводы. Иначе и не может быть: ложная установка исключает возможность получения эффективных практических рекомендаций, которых ждут от ученых руководители фирмы и ради которых они расходуют на социальные исследования крупные суммы. Но - и именно в этом выражается классовая направленность подобных исследований - мышление ученых этого типа не выходит за рамки изучаемой «индустриальной системы» и не учитывает объективного антагонизма интересов труда и капитала.



Вряд ли можно отрицать научное и практическое значение тестов, применяемых индустриальными психологами для определения пригодности человека для той или другой должности; при всей их ограниченности эти тесты «работают». Но Уильям Уайт убедительно показывает, что тесты эти вместе с тем «тесты лояльности или. точнее, тесты потенциальной лояльности» [22]. Поощряя конформиста, они направлены против потенциального «возмутителя спокойствия», который может нарушить установленный распорядок. Точно так же нельзя отрицать, что работающие в фирмах консультанты-психологи и психоаналитики своими советами помогают рабочим (иначе они не пользовались бы успехом). Но за этим стоит ложная и опасная идея, что едва ли не все проблемы, волнующие рабочего, можно «разговорить». Если рабочий недоволен своей жизнью - надо помочь ему приспособиться к ней, но не может быть и речи об изменении самой социальной реальности. Один промышленный консультант так выразил эту мысль: «По крайней мере половину трудностей среднего служащего можно облегчить, просто дав ему возможность »выговориться«. Даже не требуется предпринимать по этому поводу каких-то действий. Все, что нужно,- это терпеливо и вежливо слушать, объясняя, когда это необходимо, почему ничего нельзя сделать... Чтобы удовлетворить рабочих, вовсе не всегда обязательно выполнять их желания»[23].



Такой же служебный характер имеют исследования в области пропаганды, политической активности и т. п. Только в роли «заказчика» здесь выступает уже не частная фирма, а государственное учреждение или политическая организация.



Что же означает эта тенденция? Видный чикагский социолог Эдуард Шилз, осуждая «иконоборческие настроения» социологической критики, прямо пишет, что социолог не должен противопоставлять себя обществу. Нужно верить в жизненность и справедливость унаследованного социального строя, в разумность и честность его лидеров. «Политик или гражданин должен чувствовать доверие и убежденность в доброй воле стоящего к нему лицом к лицу социолога; социолог должен чувствовать то же самое в отношении доброй воли политика и гражданина» [24]. Социологи могут критиковать «отдельных лиц, отдельные группы лиц и отдельные учреждения», но не социальную систему в целом.



Такая «конструктивность» фактически превращается в апологетику, принятие и обоснование капиталистического порядка как «естественного», «единственно возможного». А это означает не только приспособленчество, но и искажение истины. Шилз думает, будто «истина всегда полезна для тех, кто стоит у власти, независимо от того, хотят пи они делить эту истину с теми, которыми они управляют» [25]. Но, как справедливо замечает другой влиятельный социолог Альвин Гоулднер, этот тезис весьма сомнителен. «Люди, стоящие у власти, не просто техники, озабоченные только поисками эффективных средств для реализации своих целей; это - политики, связанные с определенными морально окрашенными принципами и символами и стремящиеся, как я все прочие люди, к положительной самооценке» [26]. Они совершенно искрение неспособны понять то, что противоречит их интересам, так как это ослабило бы их сопротивляемость. Ученый, принимающий цели подобного «клиента», неизбежно порывает с принципом объективного исследования.



Социологи, не желающие «отождествляться» со своими заказчиками, пытаются занять нейтральную позицию. Бэрли Гарднер в статье о роли и проблемах промышленного консультанта выдвигает три принципа взаимоотношений социолога с клиентом: «1) Мы-- аутсайдеры. Мы не являемся частью организации и можем быть независимыми и объективными в своей оценке ее или ее действий. 2) Мы обладаем суммой специальных знаний и умений. Мы мыслим не так, как другие менеджеры, потому что у нас есть специфический угол зрения и средства изучения проблемы и формулирования выводов. 3) Мы не несем ответственности за решения или за их осуществление. Мы можем только представить заключение или сделать рекомендации. Другие должны решать, принять их и действовать в соответствии с ними или нет» [27], но эти принципы довольно трудно реализовать. Консультант не может игнорировать интересы клиента. В конце концов, признает Гарднер, «мы пытаемся помочь менеджерам решать реальные проблемы и мы должны помочь им найти возможные способы действия, даже если эти возможные способы далеки от совершенства»[28].



Но кто определяет границы возможного? Предположим, рабочие не удовлетворены своим трудом. Эту проблему можно решать по-разному. Можно пытаться изменить характер (или условия) труда, то есть приспособить деятельность к человеку. А можно наоборот, повлияв на психологию и ценностные ориентации рабочего, приспособить его к существующим условиям. С точки зрения фирмы, первый путь, как правило, кажется утопическим. А с точки зрения социолога? Это зависит от перспективы, в которой он рассматривает вопрос. Но можно ли считать, что, приняв точку зрения фирмы, социолог тем самым уже не отвечает за свои рекомендации? Такие вопросы встают не только перед социологами (вспомним хотя бы «Физиков» Ф. Дюрренматта). Но у социолога они органически вплетаются в его профессиональную деятельность.



Один американский автор берет такой гипотетический случай. Социолог убежден в необходимости отмены смертной казни, которая, по его мнению, аморальна и не предотвращает преступлений. Он думает, что большинство населения его штата разделяет его взгляды, и начинает исследование, чтобы доказать это. Однако, тщательно собрав и обобщив факты, он обнаруживает, что 65 процентов выборки за смертную казнь, 25 - против и 10 процентов не имеют определенного мнения. Как он должен поступить? Если вначале он собирался широко опубликовать свои данные, чтобы облегчить принятие соответствующего закона, может ли (должен ли) он теперь воздержаться от публикации? Ведь публикация нанесет ущерб законопроекту. Должен ли он предоставить собранные факты в распоряжение своих противников? Как вообще поступать с «неудобными» фактами? Подобные вопросы возникают перед социологом повседневно.



Роль «социального техника» не устраивает людей, критически относящихся к существующему обществу. Но возможно ли сочетать острую социальную критику с конструктивным подходом?



До недавнего времени социальная критика в США развертывалась главным образом вне рамок профессиональной социологии, носила, так сказать, глобальный философский характер. Социологов, защищавших радикальные позиции, в частности покойного Р. Миллса, обвиняли (и порой не без основания) в недооценке эмпирических методов исследования, неопределенности понятий и выводов. Но в последние годы критическая струя проникает и в прикладные исследования. Особенно заметно это в исследовании так называемых «социальных проблем» (преступность, алкоголизм, наркомания и т. п.), которые все чаще рассматриваются не как частные, временные нарушения «социального равновесия», а как показатели общей дезорганизации и нерациональности общества.



А. Гоулднер прямо противопоставляет две концепции, две «модели» прикладной социологии - «инженерную» и «клиническую». Социолог-техник берег проблему такой, как она ставится его заказчиком, «клиентом». Он исходит из того, что клиент действительно хочет решить проблемы, на нерешенность которых он жалуется. Поэтому его задача ограничивается поисками средств, и нередко он настолько сживается с интересами реального или потенциального клиента, что даже начинает говорить его языком.



Но социолог может подходить к проблеме не как техник, а как врач. Врач не идет на поводу у пациента, который часто не сознает природы своего заболевания; для него жалобы пациента - только симптом болезни, которую он диагностирует и лечит самостоятельно, иногда даже вопреки больному. «Социолог-клиницист» отдает себе отчет в том, что проблемы, которые выдвигает его клиент, могут быть лишь внешним, часто искаженным проявлением его действительных трудностей, которых он не сознает и в которых боится себе признаться. Отсюда - необходимость объективного исследования и ориентация не на просвещение клиента (хотя и это важно), а на исследование существа проблемы.



Разумеется, это противопоставление «инженерной» и «врачебной» практики достаточно условно. Существенно, однако, что социолог отказывается быть простым средством осуществления политики, а требует права на самостоятельность, на критическое отношение к клиенту. Это соответствует общему росту социального критицизма в Соединенных Штатах.



Но «клиническая модель» имеет и свои трудности. Трудность фактического порядка состоит в том, что если клиент - пациент не понимает своей болезни или не хочет с ней расстаться, социолог не может принудить его к этому; он сам от него зависит. Вторая, интеллектуальная трудность заключается в следующем. Чтобы лечить больного, врач должен иметь научно обоснованное представление о норме, к которой следует стремиться: нужно ли снизить кровяное давление или повысить, каков должен быть состав крови и т. п. В общественной жизни дело обстоит так же, но представление о нормальном и желательном здесь зависит от идеологических установок, Специальное научное исследование смыкается, таким образом, с более общей социальной философией, превращая социологию в арену (и одновременно инструмент) идеологической борьбы.



3Оживление леворадикального движения в США имеет не только непосредственно политическое, но и большое принципиальное значение. Сороковые и пятидесятые годы были периодом заметного спада политической активности в стране. Этому способствовали и известное утомление войной, и подкуп верхушки рабочего класса, и частичное разочарование в социализме, о котором судили по догматическим образцам, и то, что пропагандистам «холодной войны» удалось на какой-то срок убедить часть американцев в реальности «советской угрозы». Именно под флагом борьбы против «внешней опасности» свирепствовали «охотники за ведьмами». Но на самом деле антикоммунизм был предлогом для самой широкой антидемократической кампании. Это была глобальная реакция, по всем линиям и направлениям.



Маккартизм особенно сильно ударил по интеллигенции. «Преподаватель мог быть обвинен в прошлой принадлежности к коммунистической партии или в сегодняшнем «антиамериканизме», в извращении взглядов католической церкви на чистилище или в подрыве морали своих студентов путем обсуждения социологии проституции« [29]. Конечно, не каждый обвиненный увольнялся. Благодаря старым университетским свободам многим удалось спастись (гораздо хуже пришлось творческой интеллигенции, не имевшей этой формы защиты). Но статистика увольнений не передает моральных последствий идеологического террора. »В этой стране пятнадцать миллионов негров; если бы пятнадцать из них линчевали, разве не абсурдно было бы говорить, что это только 0,0001 процента?« [30] - замечают по этому поводу социологи П. Лазарсфельд и У. Тиленс.



Лучшие представители американской интеллигенции активно боролись против маккартизма. Но многие были запуганы. Вот характерные ответы некоторых ученых на анкету Лазарсфельда и Тиленса: «Приходится быть осторожным в вопросах внутренней и государственной политики. Я избегаю их». »Я редко высказываю собственное мнение. Я излагаю признанную и общепринятую точку зрения».



«Эти веяния заставляют людей больше заботиться о том, чтобы не отходить от общепринятых взглядов. Я чувствую, что я стал более осторожным в преподнесении новых идей. Мое сознательное отношение к этому: «Идите к черту!»«, но подсознательно это на меня влияет». Так говорили люди, которые по профессии своей призваны быть мозгом и совестью общества.



Атмосфера интеллектуального террора и отсутствие действенной новой идеологии привели к оскудению политической жизни, росту гражданской апатии. Многие, в особенности молодежь, утратили интерес к политике, ушли в мир своих частных интересов и переживаний. В социологических исследованиях пятидесятых годов на все лады варьируется тема пассивности, аполитичности, равнодушия американского студенчества. И это были не выдумки, а обобщение реальных данных, полученных из бесчисленных анкет, опросов, интервью. Поскольку аналогичные тенденции наблюдались и в Западной Европе, многие социологи заговорили о том, что это - всеобщее явление, что развитое «индустриальное общество» вообще несовместимо с широкой политической активностью, что политические идеи - любые - исчерпали свои возможности, что наступил «конец идеологии». Появилась идея, что главная беда современного общества - высокий уровень жизни, при котором человеку вроде бы и стремиться уже не к чему. Вот, мол, в Швеции самый высокий жизненный уровень в Европе - и самый высокий процент самоубийств (это, кстати сказать, фактически неверно: по данным официальной статистики за 1963 год, по количеству самоубийств на сто тысяч жителей Швеция «отставала» от Австрии. Западной Германии, Финляндии, Венгрии и Дании). Короче говоря, упадок политической активности стали возводить в ранг чуть ли не социологического закона.



На самом деле, однако, «конец идеологии» сам был формой идеологической реакции, замаскированным (или даже неосознанным) оправданием статус-кво на том единственном основании, что изменить его невозможно, да и некому.



Это умонастроение было прежде всего выражением кризиса буржуазной идеологии, потерявшей свое прежнее влияние. Никакая идеология не может существовать без веры в ее исходные ценности и символы. Вера, по остроумному определению нашего замечательного медика Н. Амосова, это экстраполяция правды через авторитет, бездоказательное восприятие словесной информации как истины. Но бездоказательность эта относительна. Вера живет лишь до тех пор, пока содержание соответствующей идеологии в общем и целом подтверждается жизненным опытом людей, пока ожидания, основанные на вере в незыблемость известных принципов, в общем и целом оправдываются практикой. Чем острее, однако, становятся противоречия общественного строя, «тем больше прежние традиционные представления этой формы общения, в которых действительные личные интересы и т. д. и т. д. формулированы в виде всеобщих интересов, опускаются до уровня пустых идеализирующих фраз, сознательной иллюзии, умышленного лицемерия. Но чем больше их лживость разоблачается жизнью, чем больше они теряют свое значение для самого сознания,- тем решительнее они отстаиваются, тем все более лицемерным, моральным и священным становится язык этого образцового общества» [31]. Пропагандистский аппарат продолжает и даже усиливает свою деятельность, люди по инерции пользуются привычными идеологическими клише («свободный мир», «равные возможности» и т. д.), не сознавая (до поры до времени) их интеллектуальной несостоятельности, но эти клише уже лишены эмоциональной притягательности, они оставляют людей равнодушными или даже вызывают раздражение.



Разочарование в господствующей идеологии, инфляция идеологических ценностей прежде всего переживаются с отрицательной стороны, как чувство опустошенности, безыдейности, утраты перспективы, идейный разброд. Люди, не умеющие мыслить исторически, не видят в этом процессе разложения ничего положительного и с тоской оглядываются на прошлое. Но это разложение – необходимая предпосылка рождения новых символов веры и деятельности. Разочарование (буквально: снятие чар) всегда мучительно, но только оно позволяет увидеть мир в его реальности, без мифологической повязки на глазах. Но этот процесс может оказаться затяжным. «Ницше и Достоевский спрашивали, может ли общество выжить, если оно верит в ложную теорию. В XX веке был поставлен более страшный вопрос: может ли существовать общество, если оно ни во что не верит?» [32] - так определяет нынешнее состояние умов в США американский социолог Майкл Гаррингтон.



Рождение новой идеологии - сложный процесс, который включает не только выработку какой-то системы взглядов, но и наличие общественной силы, готовой взять эти взгляды на вооружение. «Действительное воспитание масс никогда не может быть отделено от самостоятельной политической и в особенности от революционной борьбы самой массы,- писал В. И. Ленин,- Только борьба воспитывает эксплуатируемый класс, только борьба открывает ему меру его сил, расширяет его кругозор, поднимает его способности, проясняет его ум, выковывает его волю»[33] -. При отсутствии массового революционного движения существующий строй невольно воспринимается как нечто незыблемое, вечное.



В пятидесятых годах такого движения в США не было, и социальные критики типа Миллса чувствовали себя одинокими. Но как только началась борьба за гражданские права негров, был дан мощный толчок леворадикальному движению вообще. Разумеется, американцы и раньше знали и о существовании нищеты, и о расовой дискриминации. Но для обеспеченных слоев населения это было чем-то посторонним, периферийным. Угнетенные воспринимались как объект соболезнования и благотворительности. Их существование не колебало общую модель «процветающего» общества. Но когда они сами выступили на борьбу, положение изменилось. «Вопрос о гражданских правах - ключевой, потому что он обнажает границы американской экономики и политики; он начинает возбуждать интерес бедняков; он стимулирует перестройку людей внутри рабочих, либеральных, религиозных и левых групп; это проблема, которая приводит в движение и воспитывает активных студентов»[34], - писала группа студенческих лидеров в журнале «Труды левого движения».



Еще больше обострилась ситуация в связи с войной во Вьетнаме. В вопросе о гражданских правах негров официальная позиция правительства США была в целом - пока не начались кровавые расовые конфликты - положительной. Американские радикалы критиковали правительство за непоследовательность и уступки реакции, но в целом борьба велась в поддержку правительственной программы. Агрессия во Вьетнаме послужила куда более серьезным испытанием. Люди, выступающие против нее, выступают против главного направления правительственной политики. Это не может не наводить на размышления о причинах кризиса.



До сих пор педагоги и социологи, обсуждая проблемы молодежи, рассматривали се главным образом как объект, сводя все к трудностям приспособления молодого человека к сложному и противоречивому обществу. Теперь оказалось, что не только молодежь не хочет приспосабливаться, но и сами воспитатели не уверены, нужно ли это делать и заслуживает ли это общество защиты. «Что-то действительно гнило в сегодняшней Америке, и это превращает некоторых наших молодых людей в Гамлетов,- пишет известный социолог Эдгар Фриденберг.- Это же превратило многих взрослых в Клавдиев и Гертруд,- они ведь тоже пытались, сколько могли, обращаться с Гамлетом, как если бы его поведение было проблемой психологического перенапряжения и душевного здоровья»[35]. Характерно, что «гамлетовская» ситуация была осознана, лишь когда молодежь уже начала переходить от пассивного неприятия действительности к активным политическим действиям.



Митинги протеста, демонстрации, «тич-ины» стали массовыми, охватили широкие слои не только студенчества, но всей американской интеллигенции.



Как всегда в подобных ситуациях, реакционные круги пытаются прибегать к силе, требуют «зажать», «запретить», «подавить»! Вьетнамская война дает для этого хороший повод: можно говорить об «антипатриотизме», «ударе в спину» и под этим предлогом расправиться не только с непосредственными противниками, но и с потенциальной оппозицией. Пока в бой не вступило организованное рабочее движение (сказывается влияние реакционных профсоюзных боссов), это в принципе возможно. Однако американская интеллигенция дает отпор подобным попыткам. В ответ на обвинения в разнузданности и безответственности, брошенные бывшим вице-президентом Никсоном американским студентам, выступающим против войны во Вьетнаме в нарушения академических свобод, крупнейший американский историк Генри Стил Коммаджер заявил: «Лучше избыток заинтересованности и активности, чем избыток апатии... В задачи университета вовсе не входит ворчать, как тетушка Полли, заниматься цензурой студенческих газет и спектаклей, одобрением того или иного клуба, отклонением того или иного оратора на студенческом собрании. Не дело университета - следить за личной жизнью студентов. Все это - дело самих студентов» [36].



Репрессивные меры против студенчества, попытки подавить оппозицию при помощи драконовских законов вызывают возражения даже у тех, кто не сочувствует леворадикальному движению. Одни восстают против подобных мер во имя верности либеральным принципам, другие - из соображений политической и деловой целесообразности. Подавление демократических свобод, как хорошо известно из истории, начиная с французской революции 1800 года, как правило, дает обратный эффект, часто более сильный, чем первоначальная оппозиция. Маркс писал по поводу прусских цензурных законов, что из-за них на одном полюсе рождается политический самообман, а на другом - «политическое суеверие» и «политическое неверие», доходящие до полной апатии [37]. В сравнительно спокойные времена это может быть выгодно реакционному правительству, но в момент политического кризиса усиление репрессий лишь укрепляет силы сопротивления.



Крайняя реакция, как правило, не разбирается в «тонкостях» интеллектуальной и идеологической жизни. Она отвергает все, что не укладывается в рамки ее собственного примитивного мышления и, не умея и не желая доказывать, всюду апеллирует к силе. Ричард Гофштадтер приводит слова конгрессмена из штата Мичиган Джорджа Дондеро, по мнению которого такие художественные течения, как кубизм, экспрессионизм, сюрреализм и т. д., непосредственно связаны с коммунизмом. «Искусство измов,- говорил он,- это оружие Русской революции, которое было перенесено в Америку, и сегодня, разложив и пропитав многие наши художественные центры, оно угрожает подорвать, разложить и осилить благородное искусство наших традиций и наследия. Так называемое новое или современное искусство в нашей собственной возлюбленной стране содержит все измы разложения, упадка и растления... Все эти измы - иностранного происхождения, и им поистине не должно быть места в американском искусстве... Все они - средства и орудия разрушения» [38].



.

Comments

[Гость]

Отличный материал!