Приветствую новых ПЧ!

А то я тут все в одной компании.







Выложу-ка я часть фоток со Слэшкона - хаотично и бессистемно.



























Вообще, во времени все шло в обратном порядке - но уж как выложил, так и выложил.

---

Моя алкоголическая Карма поглащает Вселенную... *медитативно*

---

Пока я наслаждался обществом своих новых знакомых (Крейди, Аргонд, Дил, Модо - респект!), а также знакомых старых, но оттого еще более дорогих (Джен, Тихе - низкий поклон!) сетевые аборигены не оставляли насиженных мест своего обитания и настрочили изрядное количество постов разнообразнейшей тематики. И известные сетевые задницы также высунулись из всех углов и призывно растопырили имиджмекерские дырки в тщетной надежде, что им наконец кто-нибудь засадит. Но не о них пойдет речь в этот вечерний час - задницы от нас никуда не денуцца и в конце концов напросяцца, а речь о том какие удивительные свойства были открыты нами в священном сочинении просветленного бодисатхвы Вука. Истина, которую мы постигли насыщаясь и пъянствуя в злачных местечках столицы, состоит в том, что "Рукопись, утерянную в Сарагосе" можно использовать не только в целях маструбации или, скажем, для того, чтобы пугать людей в метро (как сегодня делал Аргонд). В "Рукописи" зашифровано послание Высшего разума и при правильном толковании она дает знание событий грядущих во всех сферах, а особливо в политической. Подробно о том расскажут Джен и Тихе, уж я не буду повторять. Займусь лучше отбором и обработкой фотографий со Слэшкона.

Кстати, мероприятие прошло настолько великолепно, что трудно сразу изложить последовательно полученные впечатления, но уж постараюсь и размещу вместе с готовыми фото. Но для меня самое главное в прошедшем коне - это встреча в реале со своими сетевыми знакомыми! Сууле,Раэне, Сенси, Кирсана, Принц, Мелф, Аринта, Гончая и все остальные, кого по дурости не написал - я счастлив!

Все, пошел фотожопить - а то заффтра на работу!

Всех люблю! Надеюсь скоро увидеться вновь!

---

Ура! Слэшкон 2007 состоялся! Фотоотчет зреет.

---

Ох, вот и я побудилтсо, скорее бежать...

---

---

Ура! Сегодня собрал все детали костюма, и еще набрел на дивный магазинчик с бижутерией. Деньги не успевают отлетать!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Да, да, люди! Я свинтус, но в том неповиннен! Просто семья и школа очень все запустилло а я теперь рассхлебывай! *рыдает* все все - я допрыгалсо и пропал...

---

Дорогие друзья!



Впервые в истории слэшконов на мероприятии 30 апреля можно будет приобрести слэшевые фэнзины. Не пропустите этот волнующий момент!



Серия "Антология русского слэша"



Выпуск 1

Автор: Nikki666

Название: Живи быстро. Сменяются сезоны.

Цена - 100 руб.



Выпуск 2

Автор: Разграничитель

Название: Рукопись, утерянная в Сарагосе

Цена - 150 руб.



Выпуск 3

Автор: Saint-Olga

Название: Рождественские истории

Цена - 100 руб.







Стоимость фэнзинов рассчитана из необходимости покрытия фактических затрат на их изготовление, доходов с этого редколлегия Антологии не получает.

Фензины издаются в ограниченном количестве, поэтому лучше не откладывать покупку на потом - потом их может просто не быть.

Ищите фэнзины на слэшконе в зоне торговли!



Информация приветствуется к распространению

---

- О, директор, ты могуч,



Ты гоняешь стаи туч,



Заставляешь и в субботу



Выходить нас на работу.



Аль откажешь мне в ответе?



Не видал ли где на свете



Ты зарплаты годовой?



Я ищу её...



- Постой!



Есть на севере гора,



В ней глубокая нора,



В той норе на трёх канатах



Гроб качается из злата.



В том гробу твоя ЗАРПЛАТА!!! (С)

---

У нашего директора родился сын! Ура-а-а, товарищи!

---

Коммунисты - кавайтесь! Супер! Наши жгут!

http://www.fishki.net/comment.php?id=20619

---

Коммерсантъ о БС

http://www.kommersant.ru/doc.html?docId=760794 Вот, коллеги объяснили мне, что подобные скандальные акции со стрельбой и всякими безобразиями называются в пиаре ФЛЭШ-МОБ. Хех, правда, пример привели менее кровавый, типа собираются 3000 голых чувачков на Красной площади и выкладывают своими телами слово "жопа". Как я развиваюсь в столице в умственном отношении!

---

Ан, нет! Вернулись!

---

Съедено два поста.

---

Волкодав и Апокалипто. Точка зрения.

http://www.scepsis.ru/library/id_1031.html

---

Опять WiFi я прикрутил - пора нагрянуть девиантам!

---

исчо продолжениё

Но глобальное утверждение неизбежно рождает и глобальное отрицание. Попытки административно контролировать и направлять по собственному вкусу интеллектуальную и художественную жизнь в прошлом достигали лишь того эффекта, что переводили сравнительно безобидную, не затрагивавшую интересов широких масс интеллектуальную оппозицию в гораздо более опасную (с точки зрения властей) оппозицию политическую. «Было бы абсурдно приписывать отчуждение многих авангардных авторов XIX и XX столетий исключительно битве с цензорами,- пишет Л. Козер,- но можно уверенно утверждать, что эти битвы в немалой степени способствовали такому отчуждению. Для этих авторов цензор стал главным символом филистерства, лицемерия и низости буржуазного общества... Многие авторы, вначале аполитичные, перешли к американской политической левой, потому что левые были в авангарде борьбы против цензуры. Тесный союз художественного авангарда с авангардом политического и социального радикализма объясняется, по крайней мере отчасти, тем фактом, что в сознании многих людей они в конце концов слились в единой битве за свободу против всякого угнетения, все равно - сексуального или политического» [39].



В нашей печати сообщалось немало фактов о новом левом движении в США. Приводились они и в «Новом мире» [40]. Я не собираюсь их повторять, моя тема - не история политического радикализма в США, а состояние американской интеллигенции. Пока прогрессивное движение в США развертывается вокруг нескольких непосредственных целей: гражданское равноправие, прекращение войны во Вьетнаме. Цели эти, несомненно, значительны. Но перерастет ли эта борьба в устойчивое, длительное движение? Любые близкие цели рано или поздно либо бывают достигнуты, либо теряют свою остроту. Большое политическое движение требует и большой, перспективной программы. Но как раз с этим дело обстоит очень плохо.



Правда, под влиянием кризиса официальной идеологии среди американской интеллигенции заметно усилился интерес к марксизму[41]. В последние годы в США все чаще проводятся симпозиумы, посвященные марксизму, о нем говорят и пишут в положительном духе. Широкий отклик в стране вызывает деятельность молодого американского Института марксистских исследований. Растет и популярность Коммунистической партии США.



Однако ни марксистская теория, ни коммунистическая идеология не пользуются пока решающим влиянием среди американской интеллигенции.



Молодая интеллигенция отвергает существующий строй, но не знает, ни чем его заменить, ни как это сделать. С одной стороны, она боится раствориться в массовом движении, потерять свою автономию в жестких организационных формах политической партии. «Многообразие и децентрализация новой левой - одно из ее величайших преимуществ, которое нужно всячески поощрять и поддерживать»,- писали редакторы журнала «Труды левого движения» [42]. С другой стороны, они понимают, что без массового движения интеллигенция бессильна, ее протест не будет замечен. «Трудно быть социальным критиком внутри общественного движения и трудно - без него»,- замечает социолог С. М. Миллер[43].



Критически настроенная интеллигенция горячо осуждает обывательский конформизм и приспособленчество. Но существуют скрытые формы конформизма. Например, интеллектуальная всеядность. Ценнейшее качество интеллекта - способность смотреть на вещи под разными углами зрения, умение стать на чужую точку зрения легко превращается в собственную противоположность, в беспринципный эклектизм.



Сейчас, в век массового производства духовных ценностей, когда с разных сторон человек получает огромное количество самой разнообразной информации, которую он не в состоянии самостоятельно переварить, эта опасность особенно велика. Речь идет не только о трудности выработки подлинно индивидуального стиля, образа мышления, вкуса: страшно равнодушно-потребительское отношение к идеям. То, что какая-либо серьезная книга или фильм имеет успех, еще вовсе не доказывает, что они оказывают влияние. «Успех, потерявший свою реальность, хуже, чем неудача,- замечает Гофштадтер.- Широкая либеральная публика среднего класса, от которой зависит этот прием, теперь подходит к труду интеллектуалов с мягкой, поглощающей терпимостью, которая совершенно отлична от жизненного отклика. Писателю, который только что выпотрошил их образ жизни и их



беспринципные компромиссы, читатели теперь говорят: »Как интересно!?«, или даже иногда: »Как верно!« Такая пассивная терпимость может только бесить писателя, который интересуется не только размером своих гонораров и надеется действительно оказать какое-то влияние на ход событий или внести определенную лепту в моральное сознание своего времени» [44]



Принцип терпимости, который в свое время был выдвинут как оружие против господствовавшего религиозного фанатизма, в руках консерваторов и обывателей превращается в скользкое и аморфное оправдание «статус-кво». Именно против такого понимания направлена замечательная книга Роберта Вольфа, Баррингтона Мура и Герберта Маркузе «Критика чистой терпимости», утверждающая право угнетенных меньшинств «сопротивляться с помощью внелегальных средств, если легальные оказались неэффективными»[45].



Эта опасность существует не только в сфере потребления, но и в сфере производства идей. Далеко не всякий нонконформист представляет действительную угрозу для правящих кругов. Нонконформисты были в любом обществе, и не все они подвергались преследованиям. В первобытном обществе человек, непохожий на других, мог стать шаманом, и тогда его специфическое видение мира воспринималось как нечто само собой разумеющееся. В средние века его либо сжигали, либо он становился юродивым, и тогда к нему относились со смешанным чувством страха, почтения и пренебрежения; его социальная роль давала ему право на необычность, исключая возможность массового подражания. В буржуазном обществе существует немало писателей, художников, философов, поэтов, которых с полным основанием можно назвать хорошо оплачиваемыми нонконформистами. Нет, они не приспосабливаются к господствующим вкусам, они даже оскорбляют их. Но производимый ими шум не потрясает реальных устоев общества, а только щекочет нервы обывателя. «В Америке,- пишет писатель Норман Мейлер,- мало кто поверит в вас, если вы не непочтительны». «Но,- добавляет социолог Кристофер Лэш,- правда состоит в том, что больше всего вам доверяют, если вы прикинетесь бунтарем»[46]. Такая спекуляция возможна и на «левых» идеях, утрачивающих при этом всякую серьезность.



Развитый интеллект позволяет человеку выходить за рамки своей непосредственной групповой принадлежности и заставляет его чувствовать не только свою собственную, но и чужую боль. Но тот же интеллект способен объяснить и оправдать любую гнусность: ведь в конце концов все на свете относительно... Ирония скрывает неудовлетворенность и внутреннюю боль; люди, которые по-настоящему больны ею, стремятся прорвать эту стену, мешающую выражению подлинных чувств. «Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами» [47], - писал Александр Блок. Но кроме трагической иронии, существует ирония самодовольная, которая позволяет, ничего не делая, пользуясь всеми благами мира, чувствовать себя выше окружающей среды и которую Генрих Бёль метко назвал наркотиком для привилегированных [48].



В отличие от других общественных слоев, у которых социальный протест, пока он носит стихийный характер, как правило, связан с конкретными материальными интересами, интеллигентский протест имеет характер обобщенный и выражается прежде всего в моральных терминах. В этой обобщенности - его сила, поскольку моральный призыв обращен ко всем и каждому. Но в ней же и его слабость. Отвлеченно-моральная критика общества рискует оказаться романтической и чисто негативной.



Американские «критические» социологи исключительно ярко описывают процесс разрушения человеческой личности, бессилие человека перед лицом военно-бюрократической машины, стандартизацию культурных ценностей и т. п. Свою неудовлетворенность миром они пытаются выразить в какой-то одной общей формуле. «Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль!..» - что может быть понятнее и естественнее этого желания, особенно, если единственное «практическое мероприятие» состоит в том, чтобы «бросить то слово на ветер, чтоб ветер унес его вдаль»? Но если вы хотите не просто выразить свою неудовлетворенность я тоску, а и разобраться в ее причинах,- одного слова, пожалуй, недостаточно. Иначе оно на ваших глазах превратится в очередное бессодержательное клише.



Именно это происходит со знаменитым понятием отчуждения, которое стало, пожалуй, центральным символом веры левой интеллигенции, символизируя все беды и злоключения человека и общества.



Эта исключительно емкая философская категория несет в себе богатейшее социально-критическое начало, выражая неудовлетворенность существующей социальной действительностью с позиций (по-разному понимаемого) гуманизма. Недаром она была отправной точкой социально-исторических построений молодого Маркса, да и сейчас играет важную роль в марксистской литературе. Но термин этот в высшей степени многозначен. Что же конкретно обозначает он в новейшей американской социологии и философской публицистике? Отчуждение, пишет Джеральд Сайке в предисловии к составленной им одноименной двухтомной антологии,- это «смутная, но реальная беда, которая уже овладела каждым, кто не почувствовал красоты на странице 936, ужаса на странице 52, мудрости на странице 688, пафоса на странице 568. страсти на странице 581. Учебное определение дается на странице 67. Желание сразу же посмотреть эти абзацы свидетельствует только о тяжелом случае отчуждения. Полное отсутствие интереса к ним было бы еще хуже» [49]. Допустим, что это шутка. Но и в специальной литературе этот термин обозначает все, что угодно.



Одни авторы подразумевают под отчуждением переживания отдельного индивида, не чувствующего себя свободным в своей жизнедеятельности, другие - объективный процесс отстранения определенных социальных групп от тех или иных общественных ценностей (отчуждение рабочего от средств производства, власти - от управляемых, и т. п.). Одни выводят отчуждение из всеобщих условий человеческого существования, другие - из конкретных социальных условий, таких, как частная собственность или общественное разделение труда, третьи - из индивидуально-психологических факторов. Я не собираюсь давать здесь собственную трактовку проблемы отчуждения, тем более что уже писал об этом в другой статье[50]. Я хочу только подчеркнуть, что понятие это обозначает целую совокупность столь же значительных, сколь и различных проблем. Одно дело - объективная закономерность общественного развития, другое дело - стихийность, неуправляемость социальных процессов. Одно дело - необходимость труда вообще, другое дело - его подневольность, принудительность. Одно дело - всеобщая зависимость людей от природных условий или наличного уровня производительных сил, другое дело - социальное неравенство, когда одни люди присваивают себе труд других или обладают монополией на политическую власть. Обозначение всего этого одним и тем же термином отнюдь не облегчает понимание конкретных социальных процессов н возможных способов воздействия на них.



Интеллигенция должна не просто аккумулировать и выражать общественные настроения, но и анализировать, объяснять то, что за ними кроется. Опасно фетишизировать существующее общество, принимать его за единственно возможное. Но не менее опасны социальные утопии, иррациональный активизм, не ведающий, что творит.



Глобальная «критика общества» часто грешит абстрактностью и романтизмом. Описывают, например, отрицательные последствия урбанизации, трудности жизни в каменных джунглях гигантского города-спрута. Но при этом не задумываются над тем, можно ли остановить рост городов и каким образом. Говорят об одиночестве человека в большом городе и о том, как индустриализация подавляет индивидуальность, и забывают о страшной тирании мещанского общественного мнения в маленьких общинах, о которой Джон Чэпмен писал, что по сравнению с ней «старомодная тирания Медичи, пап или Австрии - детская игрушка» [51]. Справедливо критикуют «коммерческое искусство», возмущаются низкими интеллектуальными критериями и т. д., но при этом не умеют разграничить процессы, обусловленные тем, что культура действительно становится массовой, а средства ее распространения индустриализируются, от процессов, обусловленных превращением духовных ценностей в товар; не учитывают историчности самих эстетических критериев; безосновательно говорят о деградации всей современной культуры.



Глобальная критика, при всей своей напряженности, часто играет двойственную социальную роль. Она рождает неудовлетворенность, но не указывает реальных путей деятельности. Чтобы перевернуть мир, нужно все-таки иметь точку опоры. Тотальное же неприятие по самой сути своей иррационально, и то, что кажется безобидным и даже привлекательным на уровне теоретических рассуждений, становится страшным, воплощаясь в действии.



Сделаем небольшое отступление.



Из примитивных историко-философских книжек, где есть только два цвета - черный и белый, трудно понять, почему Ницше, оказавшийся идейным предтечей фашизма, был одно время кумиром многих прогрессивных мыслителей, таких, как Генрик Ибсен, Альберт Швейцер или Томас Манн. Но откройте сочинения Ницше, и загадка рассеется. Немецкий философ отнюдь не был «охранительным» мыслителем. Наоборот, он резко обрушивался на пошлость буржуазной жизни и обосновывавший ее рассудок. Цивилизация идет от победы к победе, самодовольно вещали позитивисты. Нет, отвечал Ницше, наше время - время распада, «нет ничего, что бы стояло на ногах крепко, с суровой верой в себя: живут для завтрашнего дня, ибо послезавтра сомнительно. Все на нашем пути скользко и опасно, и при этом лед, который нас еще держит, стал таким тонким; мы все чувствуем теплое и грозящее дыхание оттепели - там, где мы еще ступаем, скоро нельзя будет проходить никому»[52]. Ницше пишет об обесценении традиционных высших ценностей, об убыли достоинства человека в его собственных глазах. Вместе с тем он отвергает философию глобального пессимизма. «Современный пессимизм есть выражение бесполезности современного мира,- не мира и бытия вообще» [53]. Он осуждает объективизм и гелертерство господствующей культуры, которая заполняет ум человека впечатлениями, не стимулируя его собственной активности. Осуждая отрыв познания от потребностей практического действия, Ницше обращается к человеку, субъекту, личности.



Была ли эта критика общества, морали и науки XIX века справедливой? Да, очень во многом, и именно это привлекало к Ницше передовые умы его времени. Эти люди хорошо понимали иронию Ницше, его полемические преувеличения. Они видели в нем не разрушителя, а продолжателя гуманистической традиции и не придавали значения его филиппикам против интеллекта, адресуя их исключительно буржуазному рассудку. Но если некоторые радикальные мыслители конца XIX - начала XX века видели в ницшеанском «сверхчеловеке» выражение символического протеста против отчужденного и обезличенного мира буржуазной собственности, тс идеологи фашизма с не меньшим основанием нашли в нем свой собственный прообраз, образ человека-зверя, «освободившего» свои скованные культурой животные инстинкты и призванного «омолодить» человечество именно своим варварством. Индивидуализм Ницше только казался отрицанием буржуазности, но никогда не был им на деле. И хотя Томас Манн возражал против отождествления взглядов Ницше с фашизмом, он не мог не признать их идейного родства. «...Не лучше ли было бы воспитывать в массах уважение к истине и разуму и самим научиться уважать их требования справедливости, чем заниматься распространением массовых мифов и вооружать против человечества орды, одержимые »могучими иллюзиями»?»[54]. - писал он на основе исторического опыта.



О том, куда приводит «невинный» на первых порах антиинтеллектуализм, нельзя забывать и сегодня. Идеологи движения, лишенного четкой положительной программы и определенной организационной структуры, легко приходят к апофеозу стихийности. Само преодоление отчуждения мыслится многими как разрушение любых «заданных» форм и рамок, как торжество самопроизвольного начала.



Конечно, революционное движение не может обойтись без разрушения. Всякая социальная критика является одновременно критикой конкретных форм рациональности, свойственных данной социальной системе, делающих ее не хаотическим нагромождением институтов, а именно упорядоченным целым. Невозможно, например, критиковать капитализм, не ставя под вопрос систему мышления, основанную исключительно на принципе взаимной выгоды (хотя рациональность и эффективность этой системы доказаны опытом капиталистического хозяйства). Но плохо, если бунт против капиталистической рациональности, против рациональности рынков и прибылей становится бунтом против самого разума и организации, как таковых.



Человек, разуверившийся в разуме, не видящий путей рационального разрешения своих проблем, неизбежно впадает в отчаяние; для него типичны чувства беспомощности, растерянности, страха и озлобленности. В индивидуально-психологическом плане это превращается в невроз, а в социальном - рождает стихийный анархический бунт против всех и всяческих общественных норм, против социальной дисциплины и организации, как таковых. Этот анархический бунт легко подчиняют своим целям фашистские демагоги.



В фашистской пропаганде нередко варьируются те же мотивы, что и в леворадикальной критике: обезличенность общества, всесилие бюрократии, холодность и жестокость мира. Но вместо разумного анализа действительности фашизм апеллирует к эмоциям. Место теоретической программы занимают иллюзии. («Человек может умирать лишь за ту идею, которой он не понимает»,- говорил Гитлер.) Общественная жизнь рисуется как сеть заговоров со стороны врагов (коммунистов, негров, интеллигентов), которых надо разоблачать и уничтожать. «Зримый враг», против которого надлежит сплотиться, дополняется столь же зримым «вождем», носителем благодати, каждое слово которого - откровение. Тот факт, что не все воспринимают это откровение, только усиливает фанатизм его приверженцев, доказывая их «избранность»,- ведь только они видят «истинный свет», скрытый от непосвященных. Жесткая дисциплина, не допускающая индивидуальных вариаций, создает ощущение психологической надежности, устраняет сомнение, снимает проблему личной ответственности. Разумеется, все это не вечно. Фанатизм нужен, чтобы сломать существующий порядок. Затем, как видно хотя бы из истории фашистской Германии, положение меняется. Слишком «беспокойные» штурмовики подлежат уничтожению. Бюрократический аппарат становится жестче, чем когда бы то ни было, энтузиазм сменяется рутиной и принуждением. От широковещательных обещаний ничего не остается, а всякий инакомыслящий становится «внутренним врагом». Но дело уже сделано, власть захвачена и свергнуть ее не так-то легко...



Фашизм, увы, не только история. Обстановка политического кризиса, в котором оказались Соединенные Штаты, способствует консолидации не только демократических, но и крайне правых сил. Идеологам американских «левых» приходится думать не только о том, куда пойдут они сами, но и о том, каков социальный эффект их влияния на другие слои общества, особенно на молодежь.



4По сравнению с прошлым веком заметно изменилась и сама интеллигенция, и ее социальная роль. Многие проблемы теперь формулируются по-новому. Но и старые истины не потеряли своего значения. Как и раньше, «служенье муз не терпит суеты». Коллективные методы работы, все шире распространяющиеся в науке и технике, не отменяют необходимости творческого уединения, отключения от практических задач не только для поэта, но и для физика или математика. Профессионализация умственного труда рационализирует использование интеллектуальных ресурсов общества, но не уничтожает ни бескорыстных творческих поисков, ни труда «по призванию», хотя то, что раньше мыслилось как отношение между интеллигенцией и «остальными», теперь все же чаще выступает как отношение между разными группами внутри интеллигенции («идеологи» и «техники», «физики» и «лирики»).



Пока интеллигенция была сравнительно узким верхушечным слоем, ее влияние на повседневную жизнь было ограничено. Даже понимая необходимость слияния с народом. она опасалась, что будет отвергнута, что тонкий слой культуры не выдержит напора здоровой, но невежественной массы. «Что. если тройка, вокруг которой »гремит и становится ветром разорванный воздух»,- летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель»,- говорил в своем докладе «Народ и интеллигенция?» (ноябрь 1908 года) Александр Блок[55]. Интеллектуальная свобода понималась в этих условиях прежде всего как свобода от внешних ограничений, цензурных запретов, вмешательства извне. Бессилие же изменить реальные условия интеллигенция воспринимала как свою трагическую вину перед народом; это чувство было особенно развито у многих дореволюционных русских интеллигентов.



Сегодня интеллигенция стала составной органической частью общества, проникла во все звенья социального механизма. И это значит, что колоссально возросла ее ответственность. Не затворничество в башне из слоновой кости, а активная борьба за реализацию передовых идей - вот путь лучших представителей современной интеллигенции. Свобода как слияние с прогрессивными силами общества не означает отказа от критического созерцания и самоанализа. Сила философа как философа не в том, что он умеет стрелять. Но когда восьмидесятилетний Бертран Рассел участвовал в сидячей демонстрации, это был не только политический акт, а свидетельство серьезности и искренности его убеждений. Если интеллектуалы не просто торгуют идеями, но сами живут идейной жизнью, они не могут уклоняться от борьбы за их реализацию.



«Я требую от вас не чувства вины, а чувства ответственности» - эти слова писателя я драматурга Артура Миллера становятся сейчас моральной нормой лучших людей Америки.



Это трудно, очень трудно. Когда кругом торжествует варварство и нужно заботиться лишь о том, чтобы как-то сохранить для будущих поколений хотя бы фрагменты культуры, уже простое непризнание господствующей тенденции и несотрудничество с нею становится подвигом. Однако в обстановке политического кризиса простого неучастия недостаточно. Старый вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» - приобретает новую остроту. Как никогда в «мирные» периоды, в условиях кризиса проявляется социальная неоднородность интеллигенции, одна часть которой уже сейчас объективно принадлежит к рабочему классу, другая же верой и правдой служит буржуазии. Политически это требует размежевания буржуазно-либеральных и левосоциалистических течений. Американские либералы могут выступать за равноправие негров и против бомбардировок Вьетнама, но они целиком остаются на почве буржуазного общества. Напротив, леворадикальное движение стремится (это стало особенно заметно в последние месяцы) «связать свою оппозицию к войне с общей критикой американского капитализма», «перевести демократические ценности в социалистические термины» [56].



Получится ли это и насколько значимы будут эти социальные идеалы? На этот вопрос едва ли кто-нибудь может ответить. Темп событий в США нарастает. Я не успел закончить статью, как пришло извещение, что «Труды левого движения» перестали существовать. Одна часть редакции решила сосредоточиться на практических вопросах политическом тактики, другая больше заинтересована в вопросах теории. Возможно, что к тому времени, как эта статья выйдет в свет, обе группы уже выпустят первые номера своих новых журналов. Растет и массовость политического движения, причем в него постепенно, хотя и медленно, включаются вопреки сопротивлению реформистского руководства отдельные профсоюзы. Это особенно важно, так как одна интеллигенция, даже если бы она была гораздо более политически сплоченной, не может одержать победу, без поддержки рабочего класса ее протесты задохнутся. Именно неверие в революционные потенции рабочего класса делает пессимистами многих левых теоретиков вроде Герберта Маркузе. Уровень политического классового сознания американских рабочих действительно оставляет желать лучшего. Но агрессивная политика американского империализма, требующая все больших средств, оборачивается новыми материальными тяготами для трудящихся, способствуя росту всеобщего недовольства... Не стоит, конечно, питать иллюзий. При всей напряженности политической атмосферы в США, это далеко еще не революционная ситуация. Но важно то, что с американского общества сброшена маска стабильности и благополучия. Революционный интеллект можно временно подавить, его можно усыпить, но его нельзя уничтожить

---

Продолжение.

Эмпирическая социология зависит от финансового капитала гораздо больше, чем социологи-теоретики старого типа, живущие на свое профессорское жалованье и литературные гонорары. Чтобы проводить крупные эмпирические исследования, необходимы специальные исследовательские центры и большие ассигнования. Эти средства может дать только правительство или крупная корпорация. Социолог, таким образом, попадает в непосредственную зависимость от капиталиста или бюрократического аппарата. Он работает уже не на «публику», а на «заказчика», «клиента». Но правящим кругам США социология нужна лишь как источник «деловой информации» об отдельных процессах жизни, информации, которую можно использовать для решения насущных практических задач данной фирмы или организации. В результате появляется новый тип социолога, который действительно сильно напоминает «социального техника». Социолог-эксперт принципиально отказывается от постановки общих вопросов мировоззрения, ограничивая свою задачу исследованием и, по возможности, решением специальных проблем. Сюда относятся многие серьезные исследования - как прикладные, так и теоретические, касающиеся проблем управления, теории организации, массовых коммуникаций, групповой динамики и т. д.



http://www.scepsis.ru/library/id_1199.htmlвообще, отличный сайт



Возникновение прикладной социологии (и сама возможность практического применения социологических исследований), несомненно, свидетельствует о прогрессе науки. Было бы глупо отрицать это лишь потому, что результаты этих исследований служат буржуазии. Но это сталкивает ученых с новыми для них моральными проблемами. Прикладные исследования предполагают обязательное сотрудничество ученого с заказчиком. Но совпадают ли их цели?



По мнению одних авторов, они должны совпадать. «Прикладное исследование и консультации всегда определяются целями клиента,- пишет Ганс Зеттерберг.- Если социолог не разделяет этих целей, ему лучше сразу отказаться от работы» [20].



Руководитель одной крупной компании так сформулировал свои требования к ученым:



«Во-первых, готовность принять положение, что бизнесмен выполняет в обществе полезную функцию и что его методы могут быть необходимы для осуществления этой функции...



Во-вторых, готовность принять культуру и порядки бизнеса как необходимые и желательные...



В-третьих, готовность извлекать личное удовлетворение из своего членства в команде-победительнице, даже из анонимного членства.



В-четвертых, готовность н способность применять известные ему принципы хороших человеческих отношений» [21].



Но такая установка, как справедливо замечает американский исследователь Лорен Бариц, интеллектуально порабощает ученого. Индустриальные психологи и социологи - несомненно, ученые. Они открывают новые факты, формулируют определенные закономерности и помогают решению практических проблем. Они. как правило, добросовестно, честно и скрупулезно проверяют свои гипотезы и выводы. Иначе и не может быть: ложная установка исключает возможность получения эффективных практических рекомендаций, которых ждут от ученых руководители фирмы и ради которых они расходуют на социальные исследования крупные суммы. Но - и именно в этом выражается классовая направленность подобных исследований - мышление ученых этого типа не выходит за рамки изучаемой «индустриальной системы» и не учитывает объективного антагонизма интересов труда и капитала.



Вряд ли можно отрицать научное и практическое значение тестов, применяемых индустриальными психологами для определения пригодности человека для той или другой должности; при всей их ограниченности эти тесты «работают». Но Уильям Уайт убедительно показывает, что тесты эти вместе с тем «тесты лояльности или. точнее, тесты потенциальной лояльности» [22]. Поощряя конформиста, они направлены против потенциального «возмутителя спокойствия», который может нарушить установленный распорядок. Точно так же нельзя отрицать, что работающие в фирмах консультанты-психологи и психоаналитики своими советами помогают рабочим (иначе они не пользовались бы успехом). Но за этим стоит ложная и опасная идея, что едва ли не все проблемы, волнующие рабочего, можно «разговорить». Если рабочий недоволен своей жизнью - надо помочь ему приспособиться к ней, но не может быть и речи об изменении самой социальной реальности. Один промышленный консультант так выразил эту мысль: «По крайней мере половину трудностей среднего служащего можно облегчить, просто дав ему возможность »выговориться«. Даже не требуется предпринимать по этому поводу каких-то действий. Все, что нужно,- это терпеливо и вежливо слушать, объясняя, когда это необходимо, почему ничего нельзя сделать... Чтобы удовлетворить рабочих, вовсе не всегда обязательно выполнять их желания»[23].



Такой же служебный характер имеют исследования в области пропаганды, политической активности и т. п. Только в роли «заказчика» здесь выступает уже не частная фирма, а государственное учреждение или политическая организация.



Что же означает эта тенденция? Видный чикагский социолог Эдуард Шилз, осуждая «иконоборческие настроения» социологической критики, прямо пишет, что социолог не должен противопоставлять себя обществу. Нужно верить в жизненность и справедливость унаследованного социального строя, в разумность и честность его лидеров. «Политик или гражданин должен чувствовать доверие и убежденность в доброй воле стоящего к нему лицом к лицу социолога; социолог должен чувствовать то же самое в отношении доброй воли политика и гражданина» [24]. Социологи могут критиковать «отдельных лиц, отдельные группы лиц и отдельные учреждения», но не социальную систему в целом.



Такая «конструктивность» фактически превращается в апологетику, принятие и обоснование капиталистического порядка как «естественного», «единственно возможного». А это означает не только приспособленчество, но и искажение истины. Шилз думает, будто «истина всегда полезна для тех, кто стоит у власти, независимо от того, хотят пи они делить эту истину с теми, которыми они управляют» [25]. Но, как справедливо замечает другой влиятельный социолог Альвин Гоулднер, этот тезис весьма сомнителен. «Люди, стоящие у власти, не просто техники, озабоченные только поисками эффективных средств для реализации своих целей; это - политики, связанные с определенными морально окрашенными принципами и символами и стремящиеся, как я все прочие люди, к положительной самооценке» [26]. Они совершенно искрение неспособны понять то, что противоречит их интересам, так как это ослабило бы их сопротивляемость. Ученый, принимающий цели подобного «клиента», неизбежно порывает с принципом объективного исследования.



Социологи, не желающие «отождествляться» со своими заказчиками, пытаются занять нейтральную позицию. Бэрли Гарднер в статье о роли и проблемах промышленного консультанта выдвигает три принципа взаимоотношений социолога с клиентом: «1) Мы-- аутсайдеры. Мы не являемся частью организации и можем быть независимыми и объективными в своей оценке ее или ее действий. 2) Мы обладаем суммой специальных знаний и умений. Мы мыслим не так, как другие менеджеры, потому что у нас есть специфический угол зрения и средства изучения проблемы и формулирования выводов. 3) Мы не несем ответственности за решения или за их осуществление. Мы можем только представить заключение или сделать рекомендации. Другие должны решать, принять их и действовать в соответствии с ними или нет» [27], но эти принципы довольно трудно реализовать. Консультант не может игнорировать интересы клиента. В конце концов, признает Гарднер, «мы пытаемся помочь менеджерам решать реальные проблемы и мы должны помочь им найти возможные способы действия, даже если эти возможные способы далеки от совершенства»[28].



Но кто определяет границы возможного? Предположим, рабочие не удовлетворены своим трудом. Эту проблему можно решать по-разному. Можно пытаться изменить характер (или условия) труда, то есть приспособить деятельность к человеку. А можно наоборот, повлияв на психологию и ценностные ориентации рабочего, приспособить его к существующим условиям. С точки зрения фирмы, первый путь, как правило, кажется утопическим. А с точки зрения социолога? Это зависит от перспективы, в которой он рассматривает вопрос. Но можно ли считать, что, приняв точку зрения фирмы, социолог тем самым уже не отвечает за свои рекомендации? Такие вопросы встают не только перед социологами (вспомним хотя бы «Физиков» Ф. Дюрренматта). Но у социолога они органически вплетаются в его профессиональную деятельность.



Один американский автор берет такой гипотетический случай. Социолог убежден в необходимости отмены смертной казни, которая, по его мнению, аморальна и не предотвращает преступлений. Он думает, что большинство населения его штата разделяет его взгляды, и начинает исследование, чтобы доказать это. Однако, тщательно собрав и обобщив факты, он обнаруживает, что 65 процентов выборки за смертную казнь, 25 - против и 10 процентов не имеют определенного мнения. Как он должен поступить? Если вначале он собирался широко опубликовать свои данные, чтобы облегчить принятие соответствующего закона, может ли (должен ли) он теперь воздержаться от публикации? Ведь публикация нанесет ущерб законопроекту. Должен ли он предоставить собранные факты в распоряжение своих противников? Как вообще поступать с «неудобными» фактами? Подобные вопросы возникают перед социологом повседневно.



Роль «социального техника» не устраивает людей, критически относящихся к существующему обществу. Но возможно ли сочетать острую социальную критику с конструктивным подходом?



До недавнего времени социальная критика в США развертывалась главным образом вне рамок профессиональной социологии, носила, так сказать, глобальный философский характер. Социологов, защищавших радикальные позиции, в частности покойного Р. Миллса, обвиняли (и порой не без основания) в недооценке эмпирических методов исследования, неопределенности понятий и выводов. Но в последние годы критическая струя проникает и в прикладные исследования. Особенно заметно это в исследовании так называемых «социальных проблем» (преступность, алкоголизм, наркомания и т. п.), которые все чаще рассматриваются не как частные, временные нарушения «социального равновесия», а как показатели общей дезорганизации и нерациональности общества.



А. Гоулднер прямо противопоставляет две концепции, две «модели» прикладной социологии - «инженерную» и «клиническую». Социолог-техник берег проблему такой, как она ставится его заказчиком, «клиентом». Он исходит из того, что клиент действительно хочет решить проблемы, на нерешенность которых он жалуется. Поэтому его задача ограничивается поисками средств, и нередко он настолько сживается с интересами реального или потенциального клиента, что даже начинает говорить его языком.



Но социолог может подходить к проблеме не как техник, а как врач. Врач не идет на поводу у пациента, который часто не сознает природы своего заболевания; для него жалобы пациента - только симптом болезни, которую он диагностирует и лечит самостоятельно, иногда даже вопреки больному. «Социолог-клиницист» отдает себе отчет в том, что проблемы, которые выдвигает его клиент, могут быть лишь внешним, часто искаженным проявлением его действительных трудностей, которых он не сознает и в которых боится себе признаться. Отсюда - необходимость объективного исследования и ориентация не на просвещение клиента (хотя и это важно), а на исследование существа проблемы.



Разумеется, это противопоставление «инженерной» и «врачебной» практики достаточно условно. Существенно, однако, что социолог отказывается быть простым средством осуществления политики, а требует права на самостоятельность, на критическое отношение к клиенту. Это соответствует общему росту социального критицизма в Соединенных Штатах.



Но «клиническая модель» имеет и свои трудности. Трудность фактического порядка состоит в том, что если клиент - пациент не понимает своей болезни или не хочет с ней расстаться, социолог не может принудить его к этому; он сам от него зависит. Вторая, интеллектуальная трудность заключается в следующем. Чтобы лечить больного, врач должен иметь научно обоснованное представление о норме, к которой следует стремиться: нужно ли снизить кровяное давление или повысить, каков должен быть состав крови и т. п. В общественной жизни дело обстоит так же, но представление о нормальном и желательном здесь зависит от идеологических установок, Специальное научное исследование смыкается, таким образом, с более общей социальной философией, превращая социологию в арену (и одновременно инструмент) идеологической борьбы.



3Оживление леворадикального движения в США имеет не только непосредственно политическое, но и большое принципиальное значение. Сороковые и пятидесятые годы были периодом заметного спада политической активности в стране. Этому способствовали и известное утомление войной, и подкуп верхушки рабочего класса, и частичное разочарование в социализме, о котором судили по догматическим образцам, и то, что пропагандистам «холодной войны» удалось на какой-то срок убедить часть американцев в реальности «советской угрозы». Именно под флагом борьбы против «внешней опасности» свирепствовали «охотники за ведьмами». Но на самом деле антикоммунизм был предлогом для самой широкой антидемократической кампании. Это была глобальная реакция, по всем линиям и направлениям.



Маккартизм особенно сильно ударил по интеллигенции. «Преподаватель мог быть обвинен в прошлой принадлежности к коммунистической партии или в сегодняшнем «антиамериканизме», в извращении взглядов католической церкви на чистилище или в подрыве морали своих студентов путем обсуждения социологии проституции« [29]. Конечно, не каждый обвиненный увольнялся. Благодаря старым университетским свободам многим удалось спастись (гораздо хуже пришлось творческой интеллигенции, не имевшей этой формы защиты). Но статистика увольнений не передает моральных последствий идеологического террора. »В этой стране пятнадцать миллионов негров; если бы пятнадцать из них линчевали, разве не абсурдно было бы говорить, что это только 0,0001 процента?« [30] - замечают по этому поводу социологи П. Лазарсфельд и У. Тиленс.



Лучшие представители американской интеллигенции активно боролись против маккартизма. Но многие были запуганы. Вот характерные ответы некоторых ученых на анкету Лазарсфельда и Тиленса: «Приходится быть осторожным в вопросах внутренней и государственной политики. Я избегаю их». »Я редко высказываю собственное мнение. Я излагаю признанную и общепринятую точку зрения».



«Эти веяния заставляют людей больше заботиться о том, чтобы не отходить от общепринятых взглядов. Я чувствую, что я стал более осторожным в преподнесении новых идей. Мое сознательное отношение к этому: «Идите к черту!»«, но подсознательно это на меня влияет». Так говорили люди, которые по профессии своей призваны быть мозгом и совестью общества.



Атмосфера интеллектуального террора и отсутствие действенной новой идеологии привели к оскудению политической жизни, росту гражданской апатии. Многие, в особенности молодежь, утратили интерес к политике, ушли в мир своих частных интересов и переживаний. В социологических исследованиях пятидесятых годов на все лады варьируется тема пассивности, аполитичности, равнодушия американского студенчества. И это были не выдумки, а обобщение реальных данных, полученных из бесчисленных анкет, опросов, интервью. Поскольку аналогичные тенденции наблюдались и в Западной Европе, многие социологи заговорили о том, что это - всеобщее явление, что развитое «индустриальное общество» вообще несовместимо с широкой политической активностью, что политические идеи - любые - исчерпали свои возможности, что наступил «конец идеологии». Появилась идея, что главная беда современного общества - высокий уровень жизни, при котором человеку вроде бы и стремиться уже не к чему. Вот, мол, в Швеции самый высокий жизненный уровень в Европе - и самый высокий процент самоубийств (это, кстати сказать, фактически неверно: по данным официальной статистики за 1963 год, по количеству самоубийств на сто тысяч жителей Швеция «отставала» от Австрии. Западной Германии, Финляндии, Венгрии и Дании). Короче говоря, упадок политической активности стали возводить в ранг чуть ли не социологического закона.



На самом деле, однако, «конец идеологии» сам был формой идеологической реакции, замаскированным (или даже неосознанным) оправданием статус-кво на том единственном основании, что изменить его невозможно, да и некому.



Это умонастроение было прежде всего выражением кризиса буржуазной идеологии, потерявшей свое прежнее влияние. Никакая идеология не может существовать без веры в ее исходные ценности и символы. Вера, по остроумному определению нашего замечательного медика Н. Амосова, это экстраполяция правды через авторитет, бездоказательное восприятие словесной информации как истины. Но бездоказательность эта относительна. Вера живет лишь до тех пор, пока содержание соответствующей идеологии в общем и целом подтверждается жизненным опытом людей, пока ожидания, основанные на вере в незыблемость известных принципов, в общем и целом оправдываются практикой. Чем острее, однако, становятся противоречия общественного строя, «тем больше прежние традиционные представления этой формы общения, в которых действительные личные интересы и т. д. и т. д. формулированы в виде всеобщих интересов, опускаются до уровня пустых идеализирующих фраз, сознательной иллюзии, умышленного лицемерия. Но чем больше их лживость разоблачается жизнью, чем больше они теряют свое значение для самого сознания,- тем решительнее они отстаиваются, тем все более лицемерным, моральным и священным становится язык этого образцового общества» [31]. Пропагандистский аппарат продолжает и даже усиливает свою деятельность, люди по инерции пользуются привычными идеологическими клише («свободный мир», «равные возможности» и т. д.), не сознавая (до поры до времени) их интеллектуальной несостоятельности, но эти клише уже лишены эмоциональной притягательности, они оставляют людей равнодушными или даже вызывают раздражение.



Разочарование в господствующей идеологии, инфляция идеологических ценностей прежде всего переживаются с отрицательной стороны, как чувство опустошенности, безыдейности, утраты перспективы, идейный разброд. Люди, не умеющие мыслить исторически, не видят в этом процессе разложения ничего положительного и с тоской оглядываются на прошлое. Но это разложение – необходимая предпосылка рождения новых символов веры и деятельности. Разочарование (буквально: снятие чар) всегда мучительно, но только оно позволяет увидеть мир в его реальности, без мифологической повязки на глазах. Но этот процесс может оказаться затяжным. «Ницше и Достоевский спрашивали, может ли общество выжить, если оно верит в ложную теорию. В XX веке был поставлен более страшный вопрос: может ли существовать общество, если оно ни во что не верит?» [32] - так определяет нынешнее состояние умов в США американский социолог Майкл Гаррингтон.



Рождение новой идеологии - сложный процесс, который включает не только выработку какой-то системы взглядов, но и наличие общественной силы, готовой взять эти взгляды на вооружение. «Действительное воспитание масс никогда не может быть отделено от самостоятельной политической и в особенности от революционной борьбы самой массы,- писал В. И. Ленин,- Только борьба воспитывает эксплуатируемый класс, только борьба открывает ему меру его сил, расширяет его кругозор, поднимает его способности, проясняет его ум, выковывает его волю»[33] -. При отсутствии массового революционного движения существующий строй невольно воспринимается как нечто незыблемое, вечное.



В пятидесятых годах такого движения в США не было, и социальные критики типа Миллса чувствовали себя одинокими. Но как только началась борьба за гражданские права негров, был дан мощный толчок леворадикальному движению вообще. Разумеется, американцы и раньше знали и о существовании нищеты, и о расовой дискриминации. Но для обеспеченных слоев населения это было чем-то посторонним, периферийным. Угнетенные воспринимались как объект соболезнования и благотворительности. Их существование не колебало общую модель «процветающего» общества. Но когда они сами выступили на борьбу, положение изменилось. «Вопрос о гражданских правах - ключевой, потому что он обнажает границы американской экономики и политики; он начинает возбуждать интерес бедняков; он стимулирует перестройку людей внутри рабочих, либеральных, религиозных и левых групп; это проблема, которая приводит в движение и воспитывает активных студентов»[34], - писала группа студенческих лидеров в журнале «Труды левого движения».



Еще больше обострилась ситуация в связи с войной во Вьетнаме. В вопросе о гражданских правах негров официальная позиция правительства США была в целом - пока не начались кровавые расовые конфликты - положительной. Американские радикалы критиковали правительство за непоследовательность и уступки реакции, но в целом борьба велась в поддержку правительственной программы. Агрессия во Вьетнаме послужила куда более серьезным испытанием. Люди, выступающие против нее, выступают против главного направления правительственной политики. Это не может не наводить на размышления о причинах кризиса.



До сих пор педагоги и социологи, обсуждая проблемы молодежи, рассматривали се главным образом как объект, сводя все к трудностям приспособления молодого человека к сложному и противоречивому обществу. Теперь оказалось, что не только молодежь не хочет приспосабливаться, но и сами воспитатели не уверены, нужно ли это делать и заслуживает ли это общество защиты. «Что-то действительно гнило в сегодняшней Америке, и это превращает некоторых наших молодых людей в Гамлетов,- пишет известный социолог Эдгар Фриденберг.- Это же превратило многих взрослых в Клавдиев и Гертруд,- они ведь тоже пытались, сколько могли, обращаться с Гамлетом, как если бы его поведение было проблемой психологического перенапряжения и душевного здоровья»[35]. Характерно, что «гамлетовская» ситуация была осознана, лишь когда молодежь уже начала переходить от пассивного неприятия действительности к активным политическим действиям.



Митинги протеста, демонстрации, «тич-ины» стали массовыми, охватили широкие слои не только студенчества, но всей американской интеллигенции.



Как всегда в подобных ситуациях, реакционные круги пытаются прибегать к силе, требуют «зажать», «запретить», «подавить»! Вьетнамская война дает для этого хороший повод: можно говорить об «антипатриотизме», «ударе в спину» и под этим предлогом расправиться не только с непосредственными противниками, но и с потенциальной оппозицией. Пока в бой не вступило организованное рабочее движение (сказывается влияние реакционных профсоюзных боссов), это в принципе возможно. Однако американская интеллигенция дает отпор подобным попыткам. В ответ на обвинения в разнузданности и безответственности, брошенные бывшим вице-президентом Никсоном американским студентам, выступающим против войны во Вьетнаме в нарушения академических свобод, крупнейший американский историк Генри Стил Коммаджер заявил: «Лучше избыток заинтересованности и активности, чем избыток апатии... В задачи университета вовсе не входит ворчать, как тетушка Полли, заниматься цензурой студенческих газет и спектаклей, одобрением того или иного клуба, отклонением того или иного оратора на студенческом собрании. Не дело университета - следить за личной жизнью студентов. Все это - дело самих студентов» [36].



Репрессивные меры против студенчества, попытки подавить оппозицию при помощи драконовских законов вызывают возражения даже у тех, кто не сочувствует леворадикальному движению. Одни восстают против подобных мер во имя верности либеральным принципам, другие - из соображений политической и деловой целесообразности. Подавление демократических свобод, как хорошо известно из истории, начиная с французской революции 1800 года, как правило, дает обратный эффект, часто более сильный, чем первоначальная оппозиция. Маркс писал по поводу прусских цензурных законов, что из-за них на одном полюсе рождается политический самообман, а на другом - «политическое суеверие» и «политическое неверие», доходящие до полной апатии [37]. В сравнительно спокойные времена это может быть выгодно реакционному правительству, но в момент политического кризиса усиление репрессий лишь укрепляет силы сопротивления.



Крайняя реакция, как правило, не разбирается в «тонкостях» интеллектуальной и идеологической жизни. Она отвергает все, что не укладывается в рамки ее собственного примитивного мышления и, не умея и не желая доказывать, всюду апеллирует к силе. Ричард Гофштадтер приводит слова конгрессмена из штата Мичиган Джорджа Дондеро, по мнению которого такие художественные течения, как кубизм, экспрессионизм, сюрреализм и т. д., непосредственно связаны с коммунизмом. «Искусство измов,- говорил он,- это оружие Русской революции, которое было перенесено в Америку, и сегодня, разложив и пропитав многие наши художественные центры, оно угрожает подорвать, разложить и осилить благородное искусство наших традиций и наследия. Так называемое новое или современное искусство в нашей собственной возлюбленной стране содержит все измы разложения, упадка и растления... Все эти измы - иностранного происхождения, и им поистине не должно быть места в американском искусстве... Все они - средства и орудия разрушения» [38].



.